Читать книгу "Вчера  - Фелисия Йап"

– Нам часто нужен посторонний, чтобы заметить очевидное. Когда-нибудь вы поймете смысл розового и белого.

Я смотрю на Марка.

– Никогда не думала, что цвета что-то значат, – говорю я. – Двадцать лет, а до меня так и не дошло.

– А я до сих пор не знаю, что значат розовый и белый, – говорит он, слегка тушуясь и нажимая на третью, последнюю ссылку.

14 сентября 2013 г.

Я вошел через переднюю дверь, навстречу мне бросились буйный Неттл и сияющая Клэр.

– Я скучала без тебя, Марк. Так обидно, что тебе пришлось ночевать в Лондоне.

Я вешаю пальто на крючок и направляюсь в кухню, не смея встретиться с ней взглядом.

– Ты вчера принимала таблетки?

– Да. Я себя нормально чувствую. Просто соскучилась. Готовлю твое любимое рагу из кролика.

Я не был уверен, что смогу положиться на свой голос, но что-то нужно было ответить.

– Ох, Клэр. Ну зачем ты? Мне тоже… гм… неприятно, что я опоздал вчера на последний кембриджский поезд.

Но мне стало в два раза неприятнее, когда, войдя в кухню, я окунулся в густой, пряный запах кроличьего мяса и лаврового листа, поднимавшийся от кипящего на плите варева. Надежный, уютный, повседневный запах семейного очага. Огромный контраст с ароматом пропитанных магнолией свечей, что заполнял вчера ночью номер 261 отеля «Кандински». И смешивался с мускусным бергамотом, которым эта женщина щедро обрызгала свои запястья и шею.

Запах страсти.

Если магнолия и бергамот пахнут страстью, могут ли кролик и лавровый лист обрести запах любви?

Так и есть. Иначе и быть не может. Кролик и лавровый лист на кухне наполняют желудок мужчины. Но они также насыщают его душу. Они питают его в прямом и переносном смысле, понимает он это или нет. Может, поэтому я инстинктивно, словно ручной голубь, каждый день возвращаюсь к жене, несмотря на все ужасы, происходившие раньше. [Вним.: выучить и сохранить этот факт.] И поэтому я чувствую себя виноватым как черт: как я мог изменять Клэр? Как я мог?

Наши глаза опять встречаются. Мои теперь мягкие и влажные. Ибо что-то растаяло в моем сердце. Ревность и обида сделали его хрупким – давным-давно. Но это новое понимание уносит гнев, горечь и мои так долго лелеемые заблуждения о Марке.

Да, мои руки покрыты кровью. Мне никогда ее не смыть, сколько бы я ни старалась. Мою душу затопляют горе, ужас и вина. Страшная вина. Но что-то может залатать мое сердце, пусть только крошечную его часть, сделав повседневную жизнь чуть-чуть выносимее.

Не что-то. Кто-то.

Мой муж, человек, который всегда был на моей стороне. Единственная проблема: мы не понимали друг друга по-настоящему. Так, как поняли в этот последний час. Возможно, слишком поздно.

Я вздыхаю.

– Скажи мне, Марк… – мой голос переходит в шепот. – Что случилось с Софией? Почему она умерла?

Я не понимаю Вирджинию Вулф. Наконец-то я это признал. Может, я потому так ею и заинтригован, что не могу понять. Или попросту болезненно очарован той темной спиралью в ее душе, что в конце концов привела эту женщину к закрученным водоворотам реки Уз.

Дневник Марка Генри Эванса

Глава двадцать седьмая

Марк

Вопрос моей жены повисает в воздухе. Молчание стягивает мне рот. Почему у меня вдруг иссякли слова? Может, всему виной потрясенное понимание того, насколько плотно ослепляла меня страсть, не позволяя видеть ни трудной сущности любви, ни горько-сладких сложностей нашего брака, ни моих истинных чувств к Клэр. Поразительно, как наполняются новым смыслом давние дневниковые записи, когда смотришь на них в дистиллированном свете сегодняшнего дня. И как потрясающе близорук я был, не видя правды о нас двоих.

Муж и жена, разделенные памятью, все же вынуждены исполнять данные у алтаря обещания. Но дело не в клятвах – мы держались друг за друга не по велению долга. Мы оставались вместе, потому что оба так хотели – глубоко внутри. Потому что нас связывала прочная шелковая нить добровольного самопожертвования – какую бы боль это нам ни приносило.

Потому что любая альтернатива была намного хуже.

– Что на самом деле случилось с Софией? – спрашивает Клэр, прерывая мои мысли и окуная меня обратно в суровую действительность.

Несколько минут назад я как-то сумел распутать девятнадцатилетнюю цепь горьких и задавленных фактов о Кэт. Совсем другое дело – моя свежая память о Софии. Особенно ввиду случившегося два дня назад, когда примерно в это же время Клэр застала Софию здесь, в кабинете.

У меня остались всего две возможности:

а) сказать правду;

б) не говорить ничего.

Я склоняюсь ко второму. Но бурлящий в моих жилах виски обостряет инстинкты, вместо того чтобы их притуплять. Интуиция настаивает: если я не расскажу Клэр, что произошло два дня назад с Софией, я буду жалеть об этом до конца жизни. Я должен объяснить случившееся, пока я его помню. Пока у меня есть живые воспоминания о позавчерашних событиях, а не холодные, стерильные факты. Ибо ничто не может перевесить остроту непосредственной памяти. Это как смотреть цветной фильм о своем прошлом вместо фактографического черно-белого.

Если я не начну говорить прямо сейчас, потом мне просто не хватит мужества. И нельзя забывать о Ричардсоне, который очень скоро вернется. Он похож на жуткую кожную сыпь, которая никогда не проходит.

Снова поднялся ветер, за окнами отдаются эхом его скорбные завывания. Я смотрю на свой стол. Пустая бутылка из-под виски лежит на боку, в ней не осталось ни капли.

Я прокашливаюсь, отчего Клэр вздрагивает. И вот что я говорю:

Два дня назад мы ужинали поздно, часов в семь, после того как ты вернулась от Эмили. Мы повздорили из-за какой-то глупости, кажется, из-за того, на какой остров мы поедем на Рождество. Ты хотела на Невис – твой дневник говорит, что там ты всегда хорошо себя чувствуешь. Ментально, эмоционально и физически. Я сказал, что хотел бы для разнообразия побывать на другом острове, например на соседнем Сабе. Наша дискуссия дошла до той точки, когда, отодвинув тарелку с недоеденной говядиной, я встал посреди ужина и зашагал по коридору к себе в кабинет. Сейчас мне стыдно за тогдашнюю грубость.

Подойдя к кабинету, я заметил, что дверь приоткрыта. Изнутри доносилось легкое постукивание шагов. Я замер на дорожке, ошеломленно сообразив, что кто-то забрался ко мне в кабинет. Одновременно мне стало любопытно, кто бы это мог быть. Кому и зачем могло что-либо понадобиться в моем кабинете? Распластавшись у наружной стены, я заглянул в окно в надежде рассмотреть, что происходит.

Я чуть не рухнул на расставленные внизу цветочные горшки, когда понял, что взломщик – женщина. Фигура двигалась с тем легким кошачьим изяществом, на которую способны только они. При этом описывала по кабинету круги немного возбужденно – она напомнила мне голодную отчаявшуюся пантеру. Я прищурился – с головы до ног женщина была одета в иссиня-черный цвет. Волнистый шарф из собольего меха закрывал бо́льшую часть ее лица.